А теперь все три грустных в одну кучу)))

первой будет хэдканонная фантасмагория, которую могу понять только я, видимо. Ибо осталось столько невысказанного...

Название: Où est la vraie vie?
Размер: драббл, 359 слов
Пейринг/Персонажи: Строуберри
Категория: джен
Жанр: размышления
Рейтинг: G
Краткое содержание: Стены Эдена или Волшебный лес. Может, нам все это кажется...

Нам кажется, что все мы живем в бедном квартале Эдена. Нам все это кажется... Плакаты, обломки кирпичей в руках, рваные , ленты в волосах. Песни и крики. Свет прожекторов, бьющий по глазам. Все это нам снится. Или нет...
Я родилась вместе с этим миром. Имя мое забыто, так давно никто не произносил его вслух. Я рождалась и умирала сотни раз, я видела мир и войну. Я видела красоту и уродство. Я знаю, как устроены люди: знаю, где нажать, чтобы перестало болеть, знаю, что сказать, чтобы душа сжалась от боли. Я - мир. Я - это то, из чего мы все сложены.
Мне снится лес. Он стар и полон чар. В нем больше жизни, чем в тех металлических коробках, что строятся на его окраине. Я иду по нему, проникая все глубже. Там, на другой стороне, живут люди. Они все еще верят в меня, они умеют наблюдать и учиться. Сегодня я расскажу им, что они спят и видят сон, страшную сказку о мире стен и зеркал. Маленьком алчном мирке, забывшем о том, что такое весна. Они поверят мне, мои дети.
Я расскажу им, как разбить зеркала, не изрезав рук. Как выпустить на волю птиц и не оцарапаться. Я расскажу им о силе любви и силе огня. О том, как сон может стать для кого-то явью.
Я замечаю среди них новенького. Глупый маленький мальчик, который только учится видеть. Его брови нахмурены, его руки готовы бить, его тело пытается отстраниться от мира, защититься внутри форменной брони.
- Мальчик, - говорю я. Он слышит: Адам.
- Проснись, - говорю я. Он слышит: я верю тебе.
Ему сложно. Он только начал по-настоящему дышать.
Мои дети готовы поверить в сказку о страшном сне. И я говорю им: идите спать, вы готовы победить.
В жестяных коробках занимается пожар. В лесу мирно спят.
Нам кажется, что мы победили. Что нам больше не нужно оружие в руках. Что страх, под которым мы жили все эти годы, рассеялся. Мы смеемся и танцуем на покрытых пеплом улицах Эдена. С неба льется первый за века дождь, он смывает позолоту и копоть, превращает алые стяги в полосы темной земли. Мы разбили наши оковы.
Только нам кажется, мы что-то забыли.
Мы забыли проснуться.

Теперь грустная история Лилит. Постканон. Ночь.

Название: Лети
Размер: драббл, 244 слова
Пейринг/Персонажи: Лилит
Категория: джен
Жанр: POV, драма
Рейтинг: R

Безумный смех. Что за глупости. Смеются лишь тогда, когда умом понимают, да, смешно. А когда разрывают тишину истерическим хохотом – так то совсем другое, то почти что удары ножа, вспарывающие реальность. Хохочут, чтобы не слышать больше голосов в голове, чтобы не было оглушающего отсутствия звуков.
Просыпаться от собственного смеха жутко. И Лилит захлебывается, замирает, затихает, зажимая ладонями рот. Опять эти сны, которые преследуют ее даже здесь, в маленькой тюремной камере. Снейк сказал, что Ева сжалилась над ней и сохранила жизнь. Хотела показаться доброй, не такой, как принцесса Эдена. Глупости!
Умереть легко. Жить и видеть, какими глазами на тебя теперь смотрят, слышать охальные слова, бьющие будто хлыстом, метко, точно, до кости, с оттяжкой – это больно. Это страшно.
Каждую ночь Лилит снится один и тот же сон: она подходит к зеркалу и нежно целует свое отражение. Проводит холеными руками по точеной талии, высокой груди, гладит, ласкает твердеющие соски. Распускает высокий хвост и ерошит волосы на затылке – мурашки бегут по всему телу. Она облизывает пальцы, тянет, рисует, выводит узоры по внутренней стороне бедра, подбирается все ближе к промежности, проводит по влажной и нежной коже, слегка надавливая, лаская. Находит пальцем рисинку клитора и чувствует, как отдает сладко в глубине, сводит пальцы. Еще мгновение она улыбается своему зеркальному двойнику, а потом резко, как учили в военной школе, закалывает кинжалом, с которым никогда не расстается, то ли себя, то ли отражение…
- Лети! – кричит ли, шепчет ли. – Лети, дура, ты свободна теперь. - И заходится безумным хохотом, от которого просыпается каждую ночь.

А теперь то, во что вылилось три года переваривания МЛОР. Ария Сальери. Сольная, страстная, безумная.

Название: Где прячутся демоны
Размер: мини, 1417 слов
Пейринг/Персонажи: Антонио Сальери, Вольфганг Моцарт
Категория: джен
Жанр: сюр
Рейтинг: PG-13
Ich bin Musik (с) Mozart



— Посмотри мне в глаза, давай, ближе, ближе, — Сальери приглашающе улыбается. — Если присмотреться, в черноте зрачка можно увидеть свое отражение. Только свое ли, вот в чем вопрос. Наклонись ближе, давай. И ты увидишь моих демонов…

Однажды, еще в Италии, юный Антонио ходил к гадалке. То ли на спор, то ли от простой любознательности. Старая цыганка потребовала плату вперед, усадила за накрытый шалями столик и долго вглядывалась в глаза, изредка покачивая головой. Потом достала из бесконечных юбок засаленную колоду с темными рубашками, протянула и жестом попросила сдвинуть. Карты она метала на стол быстро и не глядя, они послушно ложились в ряд. Расклад обещал смерть и безумие — так сказала старуха, — неизбежное и тяжелое. Сальери опрокинул стул, выругался сквозь зубы и вышел вон, напоследок запутавшись в занавеске. Цыганка долго еще сидела молча, лишь покачивая головой. А потом затушила свечу кончиками пальцев.

Холодным декабрьским днем сбылась последняя карта того расклада. Смерть пришла в дом Моцартов. Принесла с собой стужу и неопределенность. Унесла жизнь. Вышло так, что Сальери оказался одним из очень немногих пришедших на похороны Вольфганга. Ему запомнились пронизывающий ветер, занесенные ранним снегом подъездные аллеи и тонкая корочка льда на глубоких грязных лужах. А после он шел, не разбирая дороги, и забрел в затерянный среди узких улочек храм. Последние лучи солнца пробивались сквозь витражные окна, и Сальери казалось, что и его душа так же расколота на сотни кусочков.
Ему стали сниться сны. Безумные, яркие. Теплые. После них Антонио просыпался и не хотел верить, что они не были явью. В этих сновидениях Моцарт был жив и весел. А сам Сальери все не мог понять, где он и по каким законам живет этот проклятый ночной мир: слишком светло было в нем.

Теплый свет. Искрящийся и манящий. Кажется, протяни руку — и пальцы растворятся в плотном тумане. То тут, то там слышатся обрывки мелодий. Они, словно просыпающиеся птицы, пробуют свои силы, ищут правильное место. Взлеты скрипок, вскрики виолончелей, флейта, перебор арфы. Частями, фразами, осколками и световыми пятнами. Словно не сложившийся еще витраж. Взмах руки — и тишина… Дирижерская палочка начинает вырисовывать канву рождающейся мелодии. И звуки заполняют будущую центральную розу собора. Ряд за рядом, стеклышко за стеклышком, слой за слоем. Они выходят из плоскости, звуки разрастаются, сплетаются, обретают мощь и плоть. И, будто солнечные лучи, проскальзывают, слетают с основы, разбегаются брызгами, полосами, пятнами по стенам, которых, кажется, мгновение назад и не было. Музыка строит свой собор, невесомый, ажурный, наполненный сиянием. Поднимаются арки и приделы, тайные ниши открывают свою темную глубину. А с каждой фразой флейт и нежными стонами-вскриками скрипок взлетают к теряющемуся в вышине потолку резные тела бесчисленных колонн.

Сальери пытается понять, где верх и низ, но музыка кружит его, затягивает все дальше и дальше, а сквозь стройную гамму оркестра, перекрывая мелодию, свободно и ярко, как только автор и повелитель может себе позволить, заливисто смеется Моцарт. Дирижерская палочка летает все быстрее, темп ускоряется, и Антонио пытается удержаться на плаву, запомнить хоть ноту, но тонет, погружается в янтарную тягучую бездну. Все глубже, глубже, от бесчисленных переливов оттенков, от света дня. Свет сменяется цветом, цвет — вкусом. Сальери всем телом ощущает тепло и сладость; все крепче держит его туман, все плотнее становится. Уже не пошевелиться, только застыть и позволить музыке проникать внутрь, завладевать мозгом, прорезать и перекраивать мысли. Созидать новое из старой, закостенелой массы, по глупости названной венцом творения.

А с последним аккордом сон разбивается, оборачивается чернотой и тишиной. Страшным абсолютным молчанием, будто оглох и ослеп. И не вспомнить ни ноты, ни движения руки. Днями Сальери силится воскресить в памяти, как звучала музыка Вольфганга. Ему кажется, что все ускользает, что оркестр играет не так и не то. Что те, кто пишет для двора сейчас, чего-то не смыслят в музыке. Все слишком правильно. Все слишком бесцветно.

И тогда в Сальери просыпается демон, он нашептывает ему, что все бы могло быть по-другому. Что теперь мир и выеденного яйца не стоит, что, пожалуй, это он, Антонио, убил музыку. Как же, — шепчет демон, — как же жить в тишине?

Не важно, как все случилось и что будет потом. Все теряет смысл, если не можешь убить темноту в себе. Мы все так же полны жадности, мы хотим обладать. Толкаться, лезть вперед, оттеснять, сживать со свету…

Днем Сальери все так же строг и непроницаем. Но каждую ночь он проваливается в зыбкое марево сна, в потустороннее, где бредет по колено в солнечном свете, зажимая ладонями уши, чтобы не слышать божественной гармонии, разбивающей сердце на куски. Он идет на свет, будто мотылек, и как мотылек же, бьется, до крови разбивая руки, дойдя до невидимой преграды. Свет все прибывает, вот он уже добрался до пояса, тепло становится жаром, касается плеч, обжигает шею, лижет подбородок. И невозможно не слышать симфонию чистых звуков, никак нельзя ни утонуть, ни выплыть. Только застыть в невесомости и чувствовать, как колет тысячами иголок, прожигает, съедает идеальная музыка.

Когда вечером Антонио нужно присутствовать в театре, время становится палачом и пытает, терзает Сальери, кусает неверными нотами, погрешностями в тональностях, некрасивыми руками скрипачей. Страшным маскарадом оборачиваются оперы. И Антонио кажется, что он сходит с ума. Его собственная маска беспристрастности становится тяжким бременем. Кажется, он сам себя загоняет в ловушку. Ловушку неидеальности.

Во сне Антонио снимает маску и бросает ее на пол; не долетев, она превращается в стайку бабочек с отвратительными волосатыми лапками и черными крылышками. Сегодня идти легко, мелодия парит где-то высоко, и только падает золотистый легкий дождь. За звоном и светом не слышно голоса, но Сальери, преувеличенно жестикулируя, пытается перекричать мелодию: «Послушай, я обречен. Эй, дай мне остаться тут, позволь! Я поселюсь в самой темной нише, на самом дне под толщей воды. Только бы здесь». Но капли дождя становятся все тяжелее, бьют больно, прилипают к голой коже потеками желтого ароматного воска, сливаются в пятна. Корка воска растет, мешает двигаться, тянет вниз, залепляет глаза и уши. И все заливает тьма.

— Они говорят, он сам виноват, был легкомысленным, странным. Они говорят, так распорядилась судьба. А еще говорят, что я ему завидовал, — шепчет Сальери в окошко исповедальни. — Я не знаю, что отвечать мне. Я схожу с ума, мне кажется, я его убил. Пусть невольно, пусть через третьи, пятые, восьмые руки. Как-то помешал, где-то встал на пути. Кому мне верить? Я запутался. Вокруг меня такая тьма, такой страх. Должен ли я отпустить его? Или отпустить себе этот грех? Как можно простить самого себя, если даже не знаешь, в чем виноват…

***
— Здесь слишком темно. Не подходи! Я замараю тебя, я оглушу тебя, я… Я не хочу выпускать в твоем мире своих демонов, — сны Сальери становятся все глуше и страшнее. Свет больше не ласкает, он обжигает и слепит. Музыка срывается то на марш, то на цирковой галоп. Внезапно вырастающие стены, проваливающиеся полы, темные колодцы и яркие окна. Витражи лопаются от прикосновения, и острые осколки стекла летят во все стороны. — Я, я хочу отпустить тебя, вызволить из моего безумного мирка. Беги же, зачем ты здесь? Здесь опасно, здесь множество ловушек. Здесь прячется темнота. Мне уже не уйти, я завяз, влип и тону. Нет!

В ярком свете садящегося солнца Сальери наконец видит Моцарта, он идет к Антонио, раскинув руки, и широкие рукава рубахи на просвет — будто крылья. Моцарт улыбается, и Сальери кажется, что весь свет этого мира сосредоточен в его улыбке. «Мне не сбежать, — кричит он, — если ты не покажешь, как».

Вольфганг протягивает Сальери дирижерскую палочку, которая от прикосновения превращается в нож. Он удобно ложится в руку, будто много-много лет изо дня в день все, что делал Антонио, — это играл чужими жизнями, обрывая их коротким взмахом лезвия.

— Нет, нет, нет, нет, нет… — Сальери силится вернуть оружие Моцарту. — Зачем?

А потом поникает, сутулится, роняет нож. Неловко наклонятся, подбирает его снова, режет пальцы. Рука Моцарта опускается ему на плечо. И остается только потянуться вперед и обнять Вольфганга, прижаться в нему, вбирая тепло. Сальери кажется, что музыка гнездится где-то там, в груди, и бьется испуганной птицей, частящим, сбивающимся с ритма сердцем.

Сальери просыпается в темноте и не помнит ни мгновения из своего сна, только отчего-то сводит пальцы и заходится сердце, отдает тянущей болью под левой лопаткой. Липкий ужас накатывает волной: вспомнил, все вспомнил. Антонио встает, подходит к письменному столу и видит с вечера заточенный перочинный нож.

— Это я убил Моцарта, — в исступлении кричит Сальери. — Я! Я убил музыку.

Еще десяток секунд дирижирует он невидимым оркестром, пользуясь ножом вместо палочки, делает шаг назад, оскальзывается на исписанных нотных листах и пытается удержать равновесие, ухватившись случайно за канделябр. Капли воска безымянными созвездиями разлетаются вокруг. Антонио смотрит почти безумно, как светлеет за окном. А после выверенными, за годы службы отточенными движениями взмахивает ножом. Пиццикато. Портаменто. Капли крови падают на воротник.